М. Визель об антологии мировой поэзии

Переводчик в России - больше, чем переводчик. Был.

"Строфы века-2: Антология мировой поэзии в русских переводах XX века" / сост. Е. Витковский. - М.: Полифакт, 1998. - 1192 с., 64 с. илл.; тираж 10 000 экз.; ISBN 5-89356-005-1

На первый взгляд, идея собрать антологию поэтических переводов со всех языков может показаться абсурдной. Шутка ли - более чем тысяча авторов, разбросанных по пяти материкам и пяти тысячелетиям, языки от аккадского и древнетамильского до якутского и суахили, дюжина Бодлеров, Киплингов, полдюжины Фростов... Что общего между ними всеми?

Но в этом космосе можно четко выделить два образующих начала, причем направленных в прямо противоположные стороны.

Первое - субъективное. По убеждению составителя антологии Евгения Витковского, перевод есть просто один из поэтических жанров (разумеется, того языка, на который переводят), и, таким образом, антология перевода - затея не более странная, чем, допустим, антология сонета или антология пейзажной лирики.

Второе - объективное. Несмотря на то, что в книге есть представители всех волн эмиграции и всех андеграундов (что подтверждается множеством совпадений по авторам с предыдущими томами серии - "Строфы века" и "Самиздат века"), в первую очередь она остается компендиумом и памятником такого уникального явления, как "советская школа поэтического перевода" - единственного в ряду подобных многочисленных фикций ("советская литература", "советское кино", "советская песня" и т.д.) понятия, реально существовавшего, наполненного конкретным смыслом и имевшего четкую пространственную и временнyю локализацию.

Более того: советская школа поэтического перевода была лучшей в мире. Без шуток.

Зачем переводят стихи все поэты, начиная с Катулла? Затем же, зачем обычно их пишут: не "зачем", а "почему". Нормальный, "физиологический" перевод, я глубоко в этом убежден, есть идолопоклонство самого архаического толка. Дикарь пожирает куски своего бога-идола, потому что не может иначе выразить своего восхищение перед ним, а еще - чтобы стать таким же мудрым и сильным.

Именно так Батюшков переводил-пересказывал Тибулла и Ариосто, Жуковский - немецких и английских романтиков, Курочкин и Минаев - ехидных Гейне и Беранже, Анненский и Брюсов - французских символистов, Гумилев - Теофила Готье, дионисийствующий В.Иванов - солнечного Петрарку, а вахлак и скандалист Бурлюк - такого же вахлака Рембо (что очень живописно изобразил в своем "Полутораглазом стрельце" Б.Лившиц), и переводы эти естественным образом входили в их авторские сборники.

После 1917 года положение изменилось. У поэтов возникли совершенно другие причины становиться переводчиками, и не только те, что кажутся нам сейчас очевидными. Циклопическая "Всемирная литература" была затеяна Горьким совсем не для того, чтобы поддержать материально оказавшихся в трудном положении литераторов, и вовсе не только "в рассуждении чего бы покушать" рьяно занялись поэтическими переводами практически все оставшиеся в советской России "серебрянновечные" поэты.

Многие из впервые пришедших к письменному Слову людей горячо захотели тогда овладеть "всеми накопленными человечеством сокровищами культуры", искренне веря, что знание Шекспира и Еврипида приблизит если не мировую революцию, то уж электрификацию всей страны наверняка, и, право же, смеяться над этой верой не хочется. Даже Шариков, когда он мучает котов и строчит доносы на Преображенского, - отвратителен и смехотворен, но когда он готов мучить свою неокрепшую голову перепиской Энгельса с Каутским, - вызывает не только изумление, но и почти что сочувствие.

Тогда-то и выяснилось, что переводчик в России - больше, чем переводчик. Ведь если бы только-только заговоривший Полиграф Полиграфович смог засесть не за труды основоположников, а, допустим, за сонеты на смерть мадонны Лауры, было бы лучше всем: и самому Шарикову, и профессору Преображенскому, и - не в последнюю очередь - горничной Зине. Но труды основоположников были переведены, а классика - практически нет, а если переведена - то в расчете на знатоков и ценителей. (Достаточно посмотреть величаво-тяжеловесные работы того же В.Иванова.) Многие люди круга профессора Преображенского почувствовали, какая здесь таится опасность, и лозунг " Приобщить широкие народные массы к сокровищам мировой литературы " вовсе не был пустым звуком для переводчиков старшего поколения, создавших школу советского поэтического перевода.

Отсюда происходят ее характерные черты: во-первых, маниакальное стремление сделать "полных" Байрона, Гете и т. д.; во-вторых, такая странная вещь, как "перевод-толкование", разъясняющий перевод, - безукоризненно зарифмованная не хрестоматия даже, а учебник по зарубежной литературе; в-третьих, планомерное нивелирование личности переводчика, полное растворение его в переводимом авторе, так что книга одного поэта могла оказаться сделанной без всяких швов четырьмя-пятью переводчиками.

Такой метод давал блестящие победы (не секрет, например, что усилиями Маршака Бернс люб и м и читаем в России больше, чем в Великобритании) и сокрушительные поражения - километры "воняющих п о том" поэм и каменные кирпичи собраний стихотворений, которые можно проглотить только в ночь перед экзаменом, недоумевая, почему, собственно, эти строчки считаются в своих литературах великой поэзией.

Мы привыкли к таким переводам и даже не подозреваем, что могут быть и другие. С одной стороны - "филологические", они же - "европейские", верлибром (поэтому такое изумление и отторжение вызывает "Неистовый Орландо" и "переводы-конспекты" М.Л. Гаспарова), а с другой - "авторские", включаемые переводчиком в свои оригинальные сборники и интересные ровно настолько, насколько интересна его собственная личность (например, переводы Льва Лосева из не очень известного Марка Стрэнда, не попавшие в антологию).

Вообще, составитель не даром подчеркивает в предисловии, что "отвечает в этой книге за каждую букву". Книга эта демонстративно авторская - в отличие от "Строф века" без номера, тоже выходивших при активном участии Е.Витковского, но составленных Е.Евтушенко, претендовавшим на объективность и беспристрастность. Субъективность, личностный подход к материалу видны здесь не только в отборе авторов и текстов, но и в языке и содержании врезок-биографий, предваряющих каждую подборку.

Надо сказать, что такой подход вкупе с неукротимым темпераментом составителя, страстной любовью к поэтическому переводу, а также огромным знанием предмета (Е.Витковский называет сам себя "историком перевода") дает порой неожиданный эффект.

Врезка об Андрее Глобе (известному всем благодаря "Постой! Выпьем, ей-богу! Еще, Бетси, нам грогу стакан, последний в дорогу! Бездельник, кто с нами не пьет!") начинается так: " Автор предисловия к итоговому, посмертному сборнику Глобы "Песни и поэмы" Сергей Наровчатов - сам человек одаренный, но творчески советской эпохой почти погубленный - писал... ". Е. Витковский, разумеется, волен писать в своей книге о ком угодно и что угодно, но так ли был нужен здесь этот острый выпад вбок?

Но не все "выпады" столь непредсказуемы. Нет ничего странного, что в "Строфах..." не оказалось союзписовских генералов, уличенных в использовании "негритянского" труда, зато нашлось место для поэтов, достойных, конечно, во всех отношениях, но в чьей жизни переводы, мягко говоря, главное место не занимали: не только для Ахмадуллиной или Окуджавы, переведших все-таки достаточно, но и для Гандлевского и Кенжеева, переведших (пока что) ровно по одному стихотворению. Причем, по признанию самого составителя, ему приходилось порой положить немало труда, чтобы "вычленить" переводы в творчестве поэтов, которых он обязательно хотел включить в свою книгу, и заручиться их согласием.

Неудивительно также, что в книге, к которой должен был написать развернутое предисловие И.Бродский и посвященной вместо этого его памяти, собственные переводы И.Бродского оказались представлены не просто подборкой, но "мини-книгой".

Понятно и то, почему здесь нет переводов с "говяжьего", т.е. текстов, которые переводчики лепили по голым подстрочникам с языков народов СССР, не запоминая порой, с какого именно... Так что если какой-нибудь почтенный переводчик издал в своей жизни большими тиражами двадцать книг и перевел в стол "для себя" несколько стихотворений, в "Строфы века-2" попадали именно эти несколько. (Надо сказать, что не меньше четверти представленных текстов были извлечены составителем из ящиков и архивов и опубликованы впервые.)

Разумеется, за "говядину" брались не от хорошей жизни. Врезки-сведения - настоящие прозаические миниатюры - складываются в суровую картину: нелегка, а порою и просто трагична была жизнь этого "цеха задорного", были в нем свои подвижники и свои карьеристы, свои "дворники и сторожа", и свои генералы, и даже свои стукачи.

Если выстроить график распределения представленных в книге 527 переводчиков по годам рождения, выяснится, что распределены они очень неравномерно: в начале 30-х эта кривая резко пойдет вверх и будет оставаться в таком положении до середины 40-х. Ничего удивительного: это -так называемое "поколение "Всемирки", двухсоттомной "Библиотеки всемирной литературы", воплотившей, наконец, так или иначе идею Горького. С конца 40-х график начнет плавно опускаться, а к 60-м вообще сойдет почти на нет.

Плохо это или хорошо, но такова объективная реальность. Переводы снова стали частным делом поэтов, занятием скорее мистическим, чем гражданским - как, впрочем, стала частным делом поэзия в целом. "Советская школа поэтического перевода" есть явление законченное. И огромный, любовно составленный и прекрасно изданный фолиант "Строфы века-2" - достойный ему памятник.

Михаил Визель